И то, чего не удалось сделать бомбе, сделала мирная демонстрация. В тревоге и смятении неколебимо верные приверженцы ПП и ПЦ собрались на семейные советы и решили – решал каждый за себя, но вышло единодушно – покинуть город. Они приняли в рассуждение, что новая бомба, которая завтра может рвануть у них под ногами, и улицы, заполненные чернью, заставят правительство пересмотреть чересчур жесткие положения осадного положения, и в особенности в той его части, что предусматривала одинаково суровое наказание и для стойких защитников мира и для закоренелых бунтовщиков. Чтобы не бросаться в эту авантюру очертя голову, кое-кто, имевший связи в высоких сферах, принялись зондировать почву, то бишь по телефону разузнавать, как бы отнеслось правительство к возможности дать разрешение – безразлично, будет ли оно высказано или подразумеваться по умолчанию – на отъезд в свободную зону тех, кто, имея на это достаточные основания, чувствовал себя узником в собственной стране. Полученные же ответы при всей своей расплывчатости и даже противоречивости, не мешавших, впрочем, делать четкие умозаключения относительно общего настроя правительства, позволяли принять как надежную гипотезу, что при соблюдении известных условий и выполнении известной же материальной компенсации успех эвакуации – пусть относительный, пусть не могущий предусмотреть всех последствий – может быть сочтен, по крайней мере, годным для пропитания кое-каких надежд. Целую неделю, в обстановке строжайшей секретности оргкомитет, куда вошло равное число активистов обеих партий, при участии консультантов, призванных из различных морально-нравственно-религиозных организаций столицы, обсуждал и в конце концов одобрил дерзкий план, который в память о достославном отступлении десяти тысяч получил по предложению одного высокоэрудированного эллиниста из ПЦ название ксенофонтова[6]. Трое суток и ни минуты больше дано было кандидатам в эмиграцию на то, чтобы они со слезами на глазах и с карандашом в руке определили, что взять с собой, а что оставить. И поскольку род человеческий именно таков, каким все мы его знаем, не обойдется в этих подсчетах без себялюбивых прихотей, без притворной рассеянности, без предательского взывания к легко пробуждаемой и неглубоко залегающей сентиментальности, без приемов неискреннего обольщения, хотя, конечно, имели место и поистине восхитительные случаи благородного и бескорыстного самоотречения, которые еще позволяют нам думать, что если пребудут такие и им подобные в высшей степени похвальные душевные движения, мы в конце концов внесем в монументальный проект творца и наш скромный вклад. Ретираду назначили на утро среды, и, скорее всего, в ту ночь хлынет проливной дождь, но это не только не помешает, а скорее наоборот – придаст массовому исходу некий оттенок героичности, заслуживающий благодарной памяти и внесения в семейные анналы в качестве яркого доказательства того, что не все добродетели рода человеческого утеряны. Ибо одно дело – спокойно перемещаться в автомобиле при благоприятной метеорологии, и совсем другое – когда дворники на лобовом стекле мотаются как безумные, силясь справиться с полотнищами дождевой воды, низвергающейся с небес. Серьезную проблему, досконально рассмотренную комиссией, представляло собой отношение к этому массовому бегству тех, кого с недавних пор стали называть белобюллетниками. Следовало ведь помнить, что многие эти озабоченные семьи проживали в тех же домах, что и люди с другого политического берега, которые, обуявшись прискорбно реваншистскими настроениями, могут ведь, очень мягко выражаясь, затруднить выезд, если, грубо говоря, не воспрепятствовать ему вовсе. Нам пропорют шины, говорил один. Забаррикадируют лестничные площадки, сулил второй. Испортят лифты, предрекал третий. Зальют силикону в замочные скважины, гнул свое первый. Разобьют стекла, поддавал жару второй. Нападут на нас, чуть только выйдем на улицу, пророчествовал следующий. Тещу в заложники возьмут, вздыхал еще один, причем с таким видом, что казалось, будто подсознательно он только о том и мечтает. Дискуссия, обостряясь с каждой минутой, продолжалась до тех пор, пока кто-то не вспомнил, что во время недавней манифестации все эти десятки тысяч людей вели себя, как ни погляди, в высшей степени корректно: Я бы даже сказал – безупречно, и, следовательно, нет никаких причин опасаться, что нынешние события будут развиваться иначе. Кроме того, я убежден, что они, освободясь от нас, вздохнут с облегчением. Все это прекрасно, вмешался некто недоверчивый, люди эти просто замечательные, образцы гражданского самосознания и воплощенное благоразумие, но есть тут и еще кое-что, о чем мы позабыли. О чем же. О бомбе. Выше уже сообщалось, что этот комитет – национального спасения, как предложил назвать его кто-то из присутствующих, чье предложение, впрочем, тотчас было отвергнуто по более чем веским идеологическим причинам, – оказался весьма представительным, что в данном случае означает, что состояло в нем добрых два десятка членов, рассевшихся сейчас вокруг стола. И любо-дорого было посмотреть, какое смятение воцарилось после этой фразы. Все присутствующие понуро опустили головы, а вслед за тем один укоризненный взгляд затворил – до самого конца заседания – уста тому дерзецу, который вроде бы забыл, что первое правило поведения в хорошем обществе гласит, что говорить о веревке в доме повешенного есть верх невоспитанности. Впрочем, было у загадочного происшествия и одно несомненное достоинство – оно привело всех к согласию насчет высказанного оптимистического замечания. Последующий ход событий подтвердил их правоту. Ровно в три часа ночи, точно так же, как сделало это правительство, семьи стали выходить из домов со своими чемоданами и баулами, кофрами и ридикюлями, со своими кошками и собаками, кто с грубо разбуженной черепахой, кто с японской рыбкой в аквариуме, кто с птичками в клетке, кто с попугаем на плече. Но не открылись двери других жильцов, и никто, стало быть, не вышел на площадку полюбоваться исходом, не отпустил язвительной шутки, не бросил вдогонку грубой брани, и вовсе не потому, что лило как из ведра, никто не перегнулся через подоконник, провожая отбывающий караван взглядом. Ну и, разумеется, можете себе представить, какой поднялся шум, когда вытаскивали свой скарб на лестницу, когда постоянно гремели лифты, снуя то вверх, то вниз, и постоянно раздавалось: Поаккуратней с пианино, Поаккуратней с сервизом, Поаккуратней с портретом, поаккуратней с бабушкой, разумеется, сказали мы, соседи проснулись, но никто не поднялся с постели, не прильнул к дверному глазку, а только говорили друг другу, барахтаясь меж простыней: Уезжают.

Вернулись почти все. В точности как несколько дней назад, когда министр внутренних дел должен был объяснять премьеру, отчего это так отличалась по мощности бомба, которую он велел заложить, от бомбы, которая рванула на самом деле, так и сейчас, в истории с миграцией, выявился серьезнейший сбой в механизме передачи приказов. И опыт неустанно учит нас, приняв в дотошное рассмотрение множество подобных случаев и проистекших от сего последствий, что и жертвы вносят свой посильный вклад в те беды, что обрушиваются на них. Видные и ответственные члены комитета были так заняты политическими дебатами, из коих ни один, как будет явствовать из дальнейшего, не вывел на уровень лиц, принимающих решения, и, стало быть, более пригодных для безупречного исполнения плана ксенофонт, что не то чтобы позабыли, а даже не вспомнили убедиться в том, что с военными властями потолковали об отъезде и не просто потолковали, но и добились толку. Нескольким семьям – пяти-шести, если быть точным – удалось перейти границу у одного из блокпостов, и то лишь потому, что юный офицер поверил не столько их клятвенным заверениям в кристальной идеологической чистоте и беззаветной преданности режиму, сколько настойчивым утверждениям о том, что, мол, правительство в курсе дела и не возражает. Тем не менее, чтобы отделаться от внезапно обуявших его сомнений, офицерик позвонил на два соседних блокпоста и услышал от сидевших там коллег милосердное напоминание, что приказ, отданный армии с начала блокады, двояких толкований не допускал и требовал не пропускать никого, никого решительно, даже если человек спешит спасти отца от виселицы или, добежав до лесной сторожки, произвести на свет дитя. А когда услышал, то, испугавшись, что принял неправильное решение, которое наверняка будет воспринято как вопиющее, а вероятно, и заранее обдуманное неповиновение приказу, чреватое судом военного трибунала и более чем вероятным разжалованием, крикнул своим солдатам, чтоб немедля опустили шлагбаум, заблокировав таким образом растянувшуюся по шоссе километровую вереницу автомобилей, нагруженных выше крыши. Дождь не унимался. Излишне говорить, что члены комитета, внезапно призванные к ответственности, не остались сидеть сложа руки в ожидании, когда чермное море расступится пред ними от края до края. Они принялись тотчас названивать всем мало-мальски влиятельным лицам, которых, по их мнению, можно было вырвать из сладкого предрассветного сна, не вызвав при этом чрезмерного раздражения, и сложный случай, надо полагать, разрешился бы наилучшим образом и ко удовольствию беженцев, если бы не свирепая несговорчивость министра обороны, заявившего: Без моего приказа чтоб ни одна живая душа не прошла. Как, вероятно, уже догадался наш смышленый читатель, члены комитета о нем позабыли. Уместно будет, впрочем, сказать, что военный министр – это еще не все, что есть над ним и премьер, которому тот обязан внимать и повиноваться, а выше их обоих имеется еще и глава государства, которого они оба в той же, если не в большей, степени должны слушаться, хотя, по правде сказать, в большинстве случаев – исключительно для вида и проформы ради. Ну, так оно и вышло, что после ожесточенной диалектической схватки меж министром обороны и премьером, схватки, где аргументы летели с обеих сторон, подобно трассирующим очередям, первый – то бишь военный – капитулировал перед вторым, то есть перед первым. Неохотно, само собой, скрепя сердце, разумеется, но все же сдался. Читателю до смерти хочется узнать, каков же был тот довод, столь же неотразимо разящий, сколь и решающий, которым приведен был к повиновению строптивый оппонент. А довод был прост и прям: Дорогой мой министр, сказал ему глава кабинета, раскиньте мозгами и представьте себе, что будет завтра, если сегодня мы закроем ворота перед людьми, проголосовавшими за нас. Если мне не изменяет память, приказ исходил от кабинета министров и предписывал не выпускать никого. Восхищаюсь вашей памятью, однако приказы время от времени следует видоизменять, если возникает в этом необходимость, а именно она сейчас и возникла. Не понимаю. Я поясню – завтра, когда мы разгадаем эту головоломку, когда мы раздавим крамолу, а страсти улягутся, будут назначены новые выборы, так ведь. Так. А если так, неужели вы всерьез полагаете, что люди, которых мы отвергли, снова проголосуют за нас. Да вероятней всего, не проголосуют. А ведь нам нужны их голоса, припомните-ка, что ПЦ дышит отнюдь не на ладан, а нам в затылок и наступает на пятки. А-а, теперь понял. В таком случае распорядитесь, чтобы беженцам из столицы не чинили препятствий. Будет исполнено. Премьер дал отбой, взглянул на часы и сказал жене: Кажется, я смогу поспать еще часика полтора-два, а потом добавил: Сильно сомневаюсь, что этот субъект войдет в состав нового кабинета. Ты не должен допускать, чтобы к тебе относились без должного уважения, сказала на это дражайшая половина. Ко мне все относятся с должным уважением, но при этом злоупотребляют моей добротой. Я это и хотела сказать, ответила жена и погасила свет. Но не прошло и пяти минут, как вновь задребезжал телефон. Это снова был министр обороны. Прошу извинить, что лишаю вас столь заслуженного покоя, но, к сожалению, мне ничего другого не остается. Что еще стряслось. Мы не предусмотрели кое-чего. Чего именно, спросил премьер, не давая себе труда скрыть досаду, вызванную множественным числом местоимения. Мелочи, но очень важной мелочи. Не теряйте времени, к делу. Я спрашиваю себя, а можно ли быть уверенным, что вся эта публика принадлежит к нашим сторонникам, я спрашиваю себя, имеем ли мы право ограничиваться их голословным утверждением о том, что, мол, голосовали за нас, я спрашиваю себя, а не было ли в одной из тех сотен машин, что стоят на шоссе, агентов смуты, готовых заразить белой чумой пока еще не затронутые ею части нашей отчизны. При мысли о возможном промахе у премьера сжалось сердце: Да, эту возможность исключить нельзя, пробормотал он. Именно поэтому я и взял на себя смелость позвонить в столь неурочный час, сказал министр обороны, доворачивая винт. Молчание, последовавшее за этими словами, в очередной раз продемонстрировало, что время не имеет ничего общего с тем, что сообщают о нем часы – штуковинки, сделанные из пружинок, которые не мыслят, и из шестеренок, которые не чувствуют, хреновинки и звездюлинки, лишенные той субстанции, которая позволяет вообразить, что пять ничтожных секунд – первая, вторая, третья, четвертая, пятая – были для одной стороны жесточайшей пыткой, а для другой – наивысшим блаженством. Рукавом пижамной куртки, так кстати оказавшимся под – и над – рукой, премьер отер со лба обильную испарину, а потом, тщательно подбирая слова, произнес: В самом деле, ситуация требует иного подхода, взвешенного, вдумчивого рассмотрения, односторонний подход здесь может быть губителен. Совершенно согласен. Ну, так и как же обстоят дела в настоящую минуту, осведомился премьер. Да повсюду наблюдается известная нервозность, кое-где, чтобы унять страсти, пришлось даже стрелять в воздух. Что вы, как министр обороны, можете предложить. В более благоприятных для маневра условиях я бы атаковал, но сейчас, когда магистраль забита наглухо, это бесполезно. Атаковал. Ну да, двинул бы танки. Ага-ага, что ж, это прекрасно, а что будет, когда первый танк заедет в морду переднему автомобилю – я знаю, что у машин нет морды, это просто выражение такое. Ну, как правило, люди, увидев, что на них едет танк, пугаются. Но не вы ли только что сказали, что дороги забиты наглухо. Сказал. И потому передней машине не очень легко будет сдать назад. Да не то чтобы не очень легко, а скорей очень трудно, но если мы не пропустим их, им волей-неволей придется это сделать. Однако же не в такой ситуации, когда танки со своими наведенными в душу орудиями вызовут панику. Это верно. Иными словами, выхода вы не видите, подвел итог премьер, почувствовав, что перехватил инициативу, а заодно – и бразды правления. Вынужден в этом с сожалением признаться. Ну, ладно, так или иначе, я благодарю вас, что указали мне на тот аспект, который прежде ускользал от моего внимания. Со всяким может случиться. Со всяким, да, но – не со мной. Но вам столько надо держать в голове, что. Теперь, ломая ее над проблемой, которую не сумел решить мой министр обороны, буду держать в ней еще и это. Если вы ставите вопрос так, я готов подать в отставку. Я не слышал этих слов и не верю, что вы их произнесли. Как вам будет угодно. Наступило молчание, на этот раз – непродолжительное, всего секунды на три, в течение которых жесточайшая мука и наивысшее блаженство поняли, что поменялись местами. В это время зазвонил другой телефон. Трубку сняла жена премьера, спросила, с кем говорит, а потом, зажав микрофон ладонью, шепнула мужу: Министр внутренних дел. Премьер знаком показал – пусть, мол, подождет, и продолжал давать распоряжения министру обороны: Стрельбы в воздух больше не надо, а надо стабилизировать ситуацию, пока мы не примем надлежащих мер, а водителям передовых машин сообщите, что правительство собралось на заседание и изучает вопрос, так что есть надежда, что в самом скором будущем примет решение и даст директивы, которые послужат ко благу отчизны и национальной безопасности, и сделайте особый упор на эти слова. Позвольте вам напомнить, господин премьер-министр, что количество машин на границе исчисляется уже сотнями. И что же. Мы не сможем донести ваш посыл до всех. Будьте покойны, как только на каждом блокпосту о нем узнают водители передовых машин, весть, как пламя по шнуру, дойдет до хвоста колонны. Будет исполнено. Держите меня в курсе дела. Будет исполнено. Следующий разговор с министром внутренних дел получился иным: Не тратьте времени на доклад о том, что происходит, я в курсе дела. Но, может быть, вам не сказали, что войска открыли огонь. Больше не будут. А-а. Необходимо сейчас вернуть их всех назад. Но если армия не смогла. Не смогла и смочь не могла, вы ведь не хотели бы, я думаю, чтобы министр обороны применил танки. Разумеется, нет, господин премьер. С этой минуты вся ответственность – на вас. Полиция тут не справится, а военными я не распоряжаюсь. Да я и не рассчитывал на вашу полицию и начальником генерального штаба вас назначать не собирался. Боюсь, что не вполне понимаю. Растолкайте своего лучшего спичрайтера, растолкуйте ему задачу и засадите за работу, а сами тем временем дайте сообщение, что министр внутренних дел в шесть вечера выступит по радио, телевидение и газеты оставим на потом, радио в данном случае важнее всего прочего. Сейчас уже почти пять. Можно было и не говорить, у меня есть часы. Простите, я хотел только сказать, что времени очень мало. Если ваш спичрайтер не в состоянии за четверть часа сочинить тридцать строк, самое лучше будет выставить его вон. А что он должен написать. Что-нибудь урезонивающее, призывающее граждан вернуться в свою столицу, взывающее к их патриотическому пылу, укоряющее, что, мол, оставили родной город на произвол толпы смутьянов, а так поступать негоже, да и пусть добавит, что все проголосовавшие за политические партии, включая и ПЦ, нашу главную соперницу, так вот, все они находятся на передовой, защищая демократию, и еще пусть напишет, что их очаги, брошенные без защиты, будут разграблены ордами мятежников, а вот про то, что мы сами в случае надобности туда вломимся, говорить не надо. Еще можем добавить, что правительство будет рассматривать каждого, кто решит вернуться домой, каков бы ни был его возраст и социальное положение, как и пропагандиста законности. Слово пропагандист мне не нравится, слишком уж вульгарно звучит. Тогда можно сказать – провозвестника, защитника, глашатая и стойкого поборника. Поборник – хорошее слово, звучит мужественно и воинственно, защитник же отдает каким-то оттенком пассивности, а глашатай – вообще что-то такое средневековое, тогда как в поборнике слышится борьба, чувствуется наступательный боевой дух. Надеюсь, людей на шоссе проймет. Мой дорогой, мне кажется, что чересчур раннее пробуждение губительно сказалось на ваших мыслительных способностях, я ставлю свою должность против пуговицы, что сейчас приемники во всех машинах включены, и важно только, чтобы объявление было передано и потом повторялось ежеминутно. Я опасаюсь, господин премьер-министр, вот чего – настроение у людей не такое, чтоб они дали себя убедить, и если мы объявим, что вскоре будет передано правительственное сообщение, они, вероятней всего, решат, что мы разрешили проезд, и последствия их разочарования могут быть тяжелейшими. Все очень просто, ваш спичрайтер должен будет доказать, что не зря ест свой хлеб и все прочее, что покупает на наши деньги, так вот, пусть расстарается по части лексики и стилистики. Мне тут кое-что пришло в голову, вы позволите изложить мысль. Излагайте вашу мысль, но учтите, времени у нас в обрез, сейчас уже пять минут шестого. Действие было бы несопоставимо более сильным, если бы к народу обратились вы, господин премьер. Не сомневаюсь в этом ни капельки. В таком случае почему бы не. Потому что мне стоит приберечь себя для другого, более подобающего. Ага-ага, кажется, я понимаю. Это ведь всего лишь вопрос здравого смысла или, иначе говоря, иерархии, и примерно так же задевало бы достоинство первого лица государства, если бы оно, лицо это, а не государство, но и государство в лице своего главы, обратилось к скольким-то там водителям с просьбой не создавать пробку, точно так же и премьер-министр должен быть защищен от всего, что так или иначе может уронить его престиж и статус исполнительной власти, которую он представляет. Кажется, я ухватил вашу мысль. Как славно, это значит, что вы наконец полностью проснулись. Точно так, господин премьер-министр. В таком случае – за дело, не позднее восьми часов дороги должны быть свободны, а телевидение пусть снимает это сверху и с земли, надо, чтобы репортаж увидела вся страна. Сделаем все, что сможем. Не что сможете, а что надо для того, чтобы добиться тех результатов, которые я только что определил. И, не дав собеседнику времени ответить, премьер дал отбой. Вот такие речи от тебя и слышать приятно, сказала жена. Еще бы, допекло. А что ты с ним сделаешь, если он не выполнит твое задание. Скажу, чтоб вещички собирал. Как министр обороны. Именно так. Но ты же не можешь увольнять министров, как я рассчитываю проворовавшуюся прислугу. А они и есть проворовавшаяся прислуга. Ну да, но тебе же потом приходится нанимать новых. Тут стоит подумать основательно и спокойно. О чем именно. Предпочитаю сейчас не говорить об этом. Я твоя жена, нас никто не слышит, твои секреты – это мои секреты. Речь о том, что с учетом того, сколь сложна ситуация, никто не удивится, если я возьму на себя и внутренние дела, и оборону, наоборот – чрезвычайное положение как бы отразится в структурах и функционировании правительства, да-да, предельная централизация, максимальная концентрация власти в одних руках – вот что сейчас может стоять на повестке дня. Немалый риск – ты ведь можешь либо все получить, либо все потерять. Это так, но если мне удастся возобладать над крамолой, невиданной доселе нигде и никогда, над крамолой, избравшей своей мишенью самую чувствительную точку всей системы – парламентаризм, то история занесет меня в скрижали, отведет мне почетное, единственное в своем роде место, подобающее спасителю демократии. А я стану гордиться тобой, как никто и никогда не гордился, прошептала жена, со змеиной гибкостью придвинувшись к нему, как если бы к ней внезапно прикоснулась волшебная палочка редкостного сладострастия – смеси телесной похоти и политического воодушевления, однако муж, памятуя о серьезности переживаемого момента, резко отбросил в сторону постельное белье и сказал: Следить за развитием событий буду из кабинета, а ты спи. В жениной голове промелькнула мысль о том, что в столь критической ситуации, когда моральная поддержка была бы буквально на вес золота, если бы можно было ее взвесить, кодекс базовых супружеских отношений в разделе взаимопомощи наверняка предписывает немедленно встать с постели и своими руками, не тревожа прислугу, приготовить мужу бодрящего и освежающего чаю с чем-нибудь присущим ему вроде печенья или коржика, однако она, расстроенная и разочарованная, угнетенная разгоревшимся было и тотчас угашенным вожделением, повернулась на другой бок и крепко закрыла глаза в робкой надежде, что сон сумеет все же из остатков организовать ей маленькую, сугубо приватную эротическую фантазию. А премьер-министр, чуждый разочарованиям, оставленным им позади, набросил поверх полосатой пижамы шелковое китайское покрывало с вышитыми на нем экзотическими пагодами и золотыми слонами и вошел в кабинет, где сначала зажег весь свет, а потом включил радио и телевизор. На экране висела неподвижная заставка, потому что в этот ранний час вещание еще не началось, а вот по всем программам радио оживленно бормотали о чудовищной пробке на автостраде, пространно распинались, что с полнейшей очевидностью следует, что речь идет о массовой попытке горожан вырваться из злосчастного мешка, в который на свою голову превратилась столица, впрочем, не было недостатка и в комментариях относительно ближайших последствий этого транспортного коллапса, ибо он парализует и проезд большегрузных трейлеров и фургонов, обеспечивающих город всем необходимым. Комментаторы еще не ведали, что фуры эти благодаря суровой решимости военных уже остановлены в трех километрах от границы. Радиорепортеры на мотоциклах сновали вдоль исполинской вереницы машин, расспрашивали водителей и подтверждали вновь и вновь, что в самом деле речь идет об акции коллективной, организованной от и до, сплотившей тысячи семей, которые решились бежать от тирании и из той невыносимой атмосферы, что установилась в столице по милости подрывных сил, иные главы семейств жаловались на задержку: Мы здесь уже почти три часа, а очередь не продвинулась ни на миллиметр. Иные – на предательство: Нам обещали, что проедем без проблем, и вот вам блистательный результат, правительство бросило нас на произвол судьбы, если не куда похуже, а когда предоставилась возможность выехать, у них хватило бесстыдства захлопнуть дверь у нас перед носом. Нервы у всех были взвинчены, дети плакали, старики были измучены до последней крайности, мужчины, оставшись без сигарет, пребывали в бешенстве, женщины тщетно старались привести хоть в какой-то порядок безнадежный семейный хаос. Одна из машин предприняла попытку развернуться да вернуться в город, но вынуждена была отказаться от своего намерения под залпом проклятий и градом угроз: Трусы, паршивые овцы, белобюллетники, дерьмо собачье, предатели, сволочи, теперь понятно, зачем вы здесь, внедрились в среду порядочных людей, чтобы деморализовать нас, расшатать наше единство, не думайте, что позволим вам сбежать, сейчас вот колеса снимем, может, тогда научитесь уважать чужое страдание. В кабинете премьера раздался звонок – это мог быть министр обороны или внутренних дел или президент. Оказалось, что президент. Что происходит, отчего меня своевременно не проинформировали о столпотворении на выездах из города. Господин президент, ситуация под контролем, и очень скоро все будет улажено. Тем не менее вы обязаны были сообщить мне о происходящем, вам полагалось бы сделать это. Я решил – и целиком беру на себя ответственность за свое решение, – что нет оснований прерывать ваш сон, но так или иначе сам намеревался минут через двадцать позвонить вам, господин президент, ну, или через полчаса, и повторяю, что ответственность полностью лежит на мне. Хорошо, хорошо, похвальное намерение, и я вам за него благодарен, однако же если бы не здоровая привычка моей жены подниматься очень рано, президент и сейчас бы еще спал, а страна меж тем пылала. Она не пылает, господин президент, мы приняли все надлежащие меры. Только не говорите, что приказали разбомбить автоколонны. Вы давно уж могли убедиться, господин президент, что это не мой стиль. Да это я так, пошутил неудачно, разумеется, я и представить не могу, что вы способны на такое варварство. Очень скоро по радио сообщат, что в шесть часов будет передано обращение министра внутренних дел, ага, ага, уже сообщают, а потом повторят и еще не раз, так что все организовано, господин президент. Что ж, признаю – это уже кое-что. Я убежден, господин президент, я твердо и непреложно уверен, что нам удастся убедить их всех спокойно и соблюдая порядок вернуться по домам. А если не удастся. А если не удастся, правительство в полном составе уйдет в отставку. Даже не начинайте эти фокусы, знаете ведь не хуже меня, что в такой ситуации я не приму отставки кабинета, даже если бы и хотел. Да, конечно, но сказать я все же был обязан. Ладно, раз уж я все равно проснулся, не забывайте докладывать мне о происходящем. Радио меж тем настойчиво бубнило: Мы снова прерываем наши передачи для сообщения чрезвычайной важности – в шесть часов к народу обратится министр внутренних дел. В этот миг с экрана телевизора исчезла неподвижная заставка, и возникло привычное изображение знамени, вьющегося на флагштоке так лениво, словно и оно – знамя, разумеется, а не изображение, внутренне усмехнулся премьер – только что проснулось, и одновременно, заставив свои тромбоны запеть, свои барабаны – ухнуть, а кларнет – испустить посерединке некую руладу, сопровождаемую убедительной отрыжкой баритонов, грянул гимн. Диктор появился на экране в перекрученном галстуке и с таким кислейшим лицом, словно только что, сию минуту стал жертвой обиды, которую не намерен был ни сносить, ни забывать. С учетом серьезности переживаемого момента, молвил он, и священного права населения страны на свободное получение полной и всесторонней информации мы сегодня начинаем наши передачи раньше времени. Как и многие из тех, кто слышит нас, мы только что узнали, что в шесть часов по радио выступит министр внутренних дел и, по всей видимости, изложит позицию правительства по отношению к попытке многих граждан столицы покинуть ее. Не следует думать, что телевидение стало жертвой намеренной и осознанной дискриминации, мы полагаем, что здесь скорее имело место необъяснимое замешательство, столь неожиданное для столь опытных политиков, как те, что входят сейчас в состав нашего правительства, и именно она, эта внезапная растерянность, привела к тому, что о телевидении забыли. По крайней мере, так кажется. Нелепыми отговорками будет выглядеть довод о том, что на выбор средства информации повлиял относительно ранний час, ибо работники телевидения на протяжении всей его истории слишком часто подавали убедительнейшие примеры полного самоотречения и беззаветного патриотического служения общественному благу, чтобы можно было свести до унизительного положения вторых уст или, если угодно, рук. И мы не сомневаемся, что еще сейчас, то есть в час, назначенный для передачи сообщения, еще возможно найти почву для взаимоприемлемого решения, каковое, не оспаривая несомненных достоинств радиовещания, возвратит в эти студии принадлежащее им по праву собственных заслуг, а именно – приоритет и неотъемлемую от него ответственность главного информационного ресурса. А в ожидании этого шага, который может последовать с минуты на минуту, сообщаем, что в этот самый миг вертолет с нашей съемочной группой на борту уже поднялся в воздух и вскоре мы сможем предложить вниманию наших телезрителей первые съемки той огромной автоколонны, которая в соответствии с планом, получившим название ксенофонтова, неподвижно стоит на выезде из столицы. К счастью, полчаса назад прекратился дождь, всю ночь хлеставший несчастных людей. Вероятно, в скором времени из-за горизонта, разрывая завесу темных туч, поднимется солнце, и будем надеяться, что его появление сметет препятствия, которые по неведомым и необъяснимым причинам до сих пор заграждают пути наших отважных соотечественников к свободе. Да будет так, ради блага отчизны. Вслед за тем появились кадры, показывающие вертолет в воздухе, потом – на взлетной площадке, откуда он только что поднялся, потом – ряды крыш и улиц. Премьер возложил правую руку на телефонный аппарат. Ждать ему пришлось не более минуты, и вот: Господин премьер-министр, начал министр внутренних дел, но договорить не успел. Не трудитесь, я все уже знаю, мы совершили ошибку. Мы, я не ослышался. Мы, мы совершили, ибо если один дал маху, а другой не поправил, то виноваты оба. У меня нет ваших полномочий, господин премьер, и вашей ответственности. Но зато есть мое доверие. И что же я должен сделать, чтобы оправдать его. Выступите по телевидению, радио одновременно транслирует, и вопрос будет улажен. И что же, мы оставим без ответа ни с чем не сообразные обороты и нетерпимый тон, который господа с телевидения позволяют себе в отношении правительства. Ответ им будет даден не сейчас, а в свое время, я сам займусь этим. Вот и прекрасно. Текст у вас при себе. Разумеется, хотите, чтобы я вам прочел его. Не стоит, а то слушать будет неинтересно. Мне пора идти, время поджимает. Они уже знают, что вы направляетесь к ним, удивился премьер. Да, я поручил моему заместителю договориться. Не уведомив меня. Вы же знаете, как никто другой, что иного выхода у нас нет. Не получив моего одобрения, повторил премьер. Вы ведь сами только что сказали, что доверяете мне, и еще сказали, что если один ошибся, а другой не исправил ошибку, вина лежит на обоих. Если к восьми часам ситуация не разрешится, я приму вашу немедленную отставку. Слушаюсь, господин премьер-министр. Вертолет меж тем снизился над автоколонной, люди махали ему руками и говорили, должно быть, друг другу: Это телевидение, это телевидение, а то, что эта стрекоза залетела с телевидения, надежно гарантировало, что из тупика будет все же найден выход. Раз телевидение здесь – это добрый знак, твердили они. Примета, однако, не подтвердилась. Ровно в шесть, когда на горизонте уже возникло слабое розоватое свечение, изо всех автомобильных приемников зазвучал голос министра внутренних дел: Дорогие сограждане, последние несколько недель наша отчизна переживает самый, без сомнения, тяжелый за всю историю нашей государственности кризис, и как никогда прежде возникает насущнейшая необходимость выступить на защиту национального единства и сплоченности и против раскола в обществе, ибо какая-то его часть – ничтожная по сравнению со всем населением страны – проникнувшись пагубными идеями, не имеющими ничего общего ни с правильным функционированием демократических институтов, ни с тем уважением, которое мы к ним питаем, либо вняв недобросовестным советчикам, повели себя как смертельные, непримиримые враги нашего единства, и, поскольку сейчас над нашим мирным обществом нависла ужасающая угроза противостояния, гражданской распри с самыми непредсказуемыми для грядущего нашей страны последствиями, правительство первым осознало, что если такая жажда свободы заключена в стремлении покинуть столицу теми, кого мы всегда считали патриотами самой чистой воды и высшего разбора, людьми, которые в самых острых обстоятельствах демонстрировали – и на выборах, и в повседневном быту, – что являются самыми искренними и неколебимыми защитниками законности, возрождающими и обновляющими древний легионерский дух, свято чтящими традиции и добрые нравы общества, что если уж они решительно отвернулись от оскверненной столицы, ставшей разом и содомом, и гоморрой, и проявили столь похвальную боевитость, высоко оцененную правительством, которое, впрочем, учитывая национальные интересы во всей их совокупности, взывает – моими устами – в первую очередь к тем тысячам мужчин и женщин, что на протяжении уже нескольких часов с надеждой ожидают от людей, ответственных за судьбы отчизны, взывает, говорю я, к ним, убеждая, что в переживаемый нами момент самым подходящим, самым адекватным и действенным будет немедленное возвращение этих тысяч к их семейным очагам, к этим бастионам легитимности, к этим твердыням законопослушания, к этим редутам порядка и законности, с высот которых священная память пращуров пристально следит за деяниями потомков, и правительство, еще раз повторяю, уповает, что приведенные им доводы, столь же объективные, сколь искренние, доводы, вырвавшиеся из самой глубины души, будут приняты во внимание теми, кто сейчас слушает в своей машине это официальное обращение, тем более что, хотя материальные соображения должны отступить на второй план перед могуществом духовных ценностей, правительство пользуется случаем подчеркнуть еще раз, что имеется план разгрома и разграбления покинутых жилищ, и план этот, по нашим последним сведениям, уже приводится в действие, как явствует из только что врученной мне сводки, и к настоящему моменту взломано и разграблено уже семнадцать квартир, и обратите внимание, дорогие соотечественники, зря время не теряют наши враги, всего ничего прошло после вашего отъезда, а вандалы уже взломали двери в ваши пенаты, варвары и дикари уже расхищают ваше достояние, и в вашей власти избежать больших несчастий, и потому посоветуйтесь со своей совестью и поступайте так, как она вам подскажет, и знайте, что правительство было и всегда будет на вашей стороне, и теперь дело за вами – вам решать, будете ли вы на стороне правительства. И прежде чем исчезнуть с экрана, министр стрельнул глазами в объектив, и появившееся на лице выражение долженствовало означать уверенность и даже известную долю вызова, но не посвященные в тайны богов не в силах верно истолковать этот быстрый взгляд, и премьер-министр все понял правильно, как если бы его подчиненный бросил ему в лицо: Хоть вы и любите рассуждать о тактиках и стратегиях, но и у вас бы не получилось лучше. Лучше-то оно, конечно, лучше, глупо было бы отрицать очевидное, однако надо еще дождаться результатов. На экране тем временем вновь возникла картинка с вертолета – панорама города и нескончаемые вереницы автомобилей. Возникла – и застыла на добрые десять минут. Как ни старался репортер заполнить паузу, описывал воображаемые семейные советы, которые держат сейчас в автомобилях, превозносил речь министра, а погромщиков и грабителей – наоборот, поносил, призывая поступать с ними по всей строгости закона, видно было, как все сильнее овладевает им беспокойство, и, осознавая с более чем непреложной очевидностью, что обращение правительства действия не возымело, он все же не решался признаться в этом и уповал на чудо, однако всякий, даже не слишком поднаторевший телезритель с легкостью заметил бы – и, должно быть, в самом деле заметил – его смятение. Но все же произошло оно, столь жадно желанное, столь долгожданное чудо, и – в тот самый миг, когда вертолет завис над хвостом колонны, вдруг начал разворачиваться последний автомобиль, а за ним – предшествующий, и еще один, и еще, и еще. Репортер испустил ликующий вопль: Дорогие телезрители, мы с вами присутствуем при поистине историческом событии – на наших глазах, вняв призыву властей, граждане с похвальной дисциплиной и в патриотическом порыве, который золотыми буквами будет занесен на скрижали, возвращаются по домам, то есть самым наилучшим образом покончив с тем, что могло бы обернуться невиданной доселе катастрофой, о которой так прозорливо упомянул в своем выступлении господин министр, катастрофой с совершенно непредсказуемыми для будущего нашей страны последствиями. С этого места и в течение еще нескольких минут репортаж обрел набатное, решительно эпическое звучание, превратившее ретираду этих несчастных десяти тысяч в победоносный полет валькирий, заменившее ксенофонта на вагнера, а вонючий бензиновый смрад, выблеванный выхлопной трубой – благоуханными жертвенными воскурениями богам олимпа и валгаллы. На улицах уже стояли бригады журналистов, и все они пытались хоть на мгновение остановить автомобили, чтобы вживую, из первых рук и уст, получить от пассажиров отклик на чувства, что обуревали тех на вынужденном пути назад, по домам. Как и следовало ожидать, получали они разочарование, уныние, досаду, злость, жажду мести, оптимистические уверения вроде того, что не вышло в этот раз, выйдет в следующий, а также патриотические декларации, клятвы в верности родной партии и здравицы по адресу ПП и ПЦ, скверные запахи, раздражение на то, что всю ночь глаз не сомкнули: Уберите камеру, Мы не желаем фотографироваться, – согласие и несогласие с резонами, представленными правительством, известное неверие в завтрашний день, страх перед возможными репрессиями, нелицеприятные отзывы о позорном бездействии власти, когда же репортер напоминал, что власти как бы и нет, ему отвечали в том смысле, что в том-то и беда, что власти нет, но безусловно доминировала над всем сильнейшая обеспокоенность за судьбу имущества, оставленного в домах, куда беженцы планировали вернуться лишь после того, как окончательно будет раздавлена белобюллетная смута, а меж тем к этому часу разоренных жилищ наверняка уже не семнадцать, а кто ж его знает, сколько именно, но разграблены, конечно, дочиста, до последней нитки, ложки и чашки. Теперь съемка с вертолета показала, как потоки разномастных автомобилей – причем те, что были последними, стали, как и полагается, первыми – втягиваясь в близкие к центру кварталы, разветвляются и дробятся и тонут в обычном уличном столпотворении, так что вскоре уже невозможно отличить тех, что были, от тех, что появились. Премьер позвонил президенту, и быстрая беседа разве что чуточку выходила за рамки взаимных поздравлений: У этой братии в жилах не кровь, а водичка, позволил себе с пренебрежением сказать глава государства, окажись я на их месте, прорвался бы сквозь все барьеры. Как хорошо, что вы президент и что не оказались на их месте, с улыбкой отвечал глава правительства. Да, но если ситуация вновь осложнится, надо будет реализовать мою идею. Я так до сих пор и не знаю, какую именно. На днях узнаете. Можете быть уверены, что я выслушаю ее со всевозможным вниманием, а, кстати, я сегодня созову совет министров для обсуждения этой самой ситуации, и будет в высшей степени полезно, если вы, ваше превосходительство, почтете заседание своим присутствием, если, конечно, у вас нет более важных дел. Да нет, я только должен где-то перерезать ленточку. Вот и хорошо, я уведомлю вашу канцелярию о часе. Еще премьер подумал, что приспело и даже немного переспело время сказать доброе слово министру внутренних дел, поздравить его с тем, сколь действенно оказалось его обращение, и, черт возьми, если я его терпеть не могу, то это еще не причина не признавать, что в этот раз он был на высоте. Рука премьера уже потянулась к трубке, но в этот миг в голосе репортера зазвучало нечто такое, что заставило его перевести взгляд на экран. Вертолет снизился почти до самых крыш, и теперь отчетливо было видно, как из некоторых домов выбегают люди – мужчины и женщины – и останавливаются на мостовой, словно ожидая чего-то: Нам только что сообщили, взволнованно говорил репортер, что такое можно увидеть сейчас по всему городу, и нам не хотелось бы предполагать худшее, но едва ли можно ошибиться, ибо мы явно имеем дело с мятежниками, которые намерены воспрепятствовать возвращению тех, кто еще вчера был их соседом и кого сегодня они ограбили, и в этом случае мы, как ни горько нам говорить это, потребуем отчета от властей, от правительства, распорядившегося вывести из столицы весь гарнизон полиции, и мы со смятенной душой спрашиваем, как же возможно будет – да и возможно ли вообще – избежать кровопролития в неминуемом и уже очень близком столкновении, и скажите нам, господин президент, господин премьер-министр, где же полиция, способная защитить ни в чем не повинных людей от нависшего над ними насилия, о, боже, боже мой, что сейчас будет, почти рыдая, договорил репортер. Вертолет по-прежнему висел в воздухе, и можно было видеть все, что происходит на улице. Два автомобиля остановились перед домом. Открылись дверцы, вышли люди. Те, кто стоял на мостовой, двинулись им навстречу. Вот сейчас, сейчас, завопил осипший от возбуждения репортер, приготовьтесь к самому страшному, но приехавшие произнесли несколько неслышных отсюда слов и вслед за тем принялись разгружать машины и перетаскивать в дом при свете дня то, что было вынесено оттуда под черным куполом дождливой ночи. Премьер-министр стукнул кулаком по столу и воскликнул: Дерьмо.